Забавы взрослых шалунов: зачем дворяне вышли на Дворцовую площадь в 1825 году
200-летие восстания на Сенатской площади было отмечено как переизданиями уже известных трудов о декабристах, так и свежими исследованиями, пытающимися по-новому расставить акценты. К последним принадлежит и труд петербургского публициста Анджея Иконникова-Галицкого. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Анджей Иконников-Галицкий
«Декабристы: История, судьба, биография»
СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2026. — 640 с.
Иконников-Галицкий начинает с риторического вопроса: казалось бы, еще со школьной скамьи мы всё знаем о декабристах, о которых «написаны тома исследований, повести, поэмы и романы, сняты фильмы, поставлены пьесы, спеты песни и даже сочинены анекдоты», но что мы, собственно, о них знаем? По мнению писателя, до сих пор не хватает ясных ответов на конкретные вопросы о декабристах: «Сколько их было? Кто они такие? Чего добивались? И за что пятеро из них были повешены, а другие на десятилетия отправились в каторжные норы, тюрьмы и ссылку?»
Обелиск на месте казни декабристов в Санкт-Петербурге
Начав с первого вопроса и отталкиваясь от количества осужденных Верховным уголовным и прочими судами, а также проходивших по делу, но избежавших суда и наказания, автор констатирует: «Нам остается только развести руками и признать, что в списке декабристов может быть от одной-двух сотен до одной-двух тысяч фамилий». Для своего исследования автор все-таки ограничивается пятью приговоренными к смертной казни ключевыми фигурами, а также 120 членами тайных обществ и сочувствующими, которых Верховный уголовный суд подверг менее суровым наказаниям.
Таким образом, «Декабристы: История, судьба, биография» представляет широчайший спектр декабристских судеб и характеров, начиная от жизнеописания Павла Ивановича Пестеля, тезки гоголевского Чичикова («Он тоже смахивал на Наполеона. И тоже имел намерение оседлать птицу-тройку Русь и был сброшен ею в тартатары...») и заканчивая загадочным «нетипичным» декабристом Павлом Выгодовским — крестьянским сыном, выдавшим себя за дворянина и потому избежавшим шпицрутенов, а в итоге оказавшимся последним умершим в Сибири декабристом.
В духе современного тренда на деканонизацию декабристов разные исследователи выдвигают свои версии о том, что именно было основным двигателем восстания, в том числе и довольно меркантильные, например, будто бы благородная идея освобождения крепостных была продиктована всего-навсего стремлением упростить сделки по купле-продаже земли. Иконников-Галицкий до такого цинизма не доходит и признает существование среди декабристов самых разных людей: «Безответственные авантюристы — и Катоны, проникнутые чувством долга. Альтруисты — и себялюбцы. Праведники — и грешники. Умники — и сумасшедшие». И все же порой по некоторым его интонациям складывается ощущение, что он в целом не очень-то верит, что взрослый и вменяемый (по крайней мере, до поры до времени) человек способен рискнуть своей жизнью и свободой из одного лишь бескорыстного желания, чтобы в твоем любимом отечестве лучше жилось, и не только тебе самому. Поэтому автор книги часто старается разглядеть если не откровенно материальную, то какую-то хитрую психологическую корысть в качестве мотивации того или иного фигуранта книги, которым руководит затаенная обида, уязвленное самолюбие, а то и банальная скука — та самая, о которой пишет Пушкин в XX главе «Евгения Онегина».
На пушкинские стихи несколько раз намекает Иконников-Галицкий, рассказывая о тайных обсуждениях политических планов «между Лафитом и Клико» и говоря о неуемной жажде подвига и стремлении к славе: «Деятельнейший участник тайных обществ (избежавший, правда, наказания) Федор Глинка как-то обмолвился, что во время Наполеоновских войн, под ядрами и пулями он и его друзья чувствовали себя героями и вершителями истории, а в наступившее вслед за этим мирное время, продвигаясь в чинах, страдали от ничтожества размеренной жизни».
Аллергией на размеренную жизнь в описании Иконникова-Галицкого явно страдает Михаил Сергеевич Лунин. Он в книге охарактеризован прежде всего как enfant terrible, bretteur и авантюрист, словно специально задавшийся целью ни за что не умереть в своей постели. Иконников-Галицкий приводит даже небольшую «луниниану» из бытовых подвигов и шалостей Лунина, который в книге оказывается не только самым колоритным, но и самым по-человечески симпатичным персонажем — и выглядит чуть ли не единственным, кто на следствии принципиально отказался называть чьи бы то ни было имена.
Озадачивающую многих готовность, с которой декабристы на следствии охотно перечисляли всех своих сообщников и единомышленников, даже самых незначительных и пассивных, Иконников-Галицкий особо не комментирует, хотя некоторые исследователи оправдывают ее аристократической ненавистью к вранью: собираться убить царя — еще куда ни шло, но лгать императору — ниже дворянского достоинства.
В заключительном слове с подзаголовком «О закономерностях и случайностях» Иконников-Галицкий сетует на затрудняющую исследование декабристской тематики субъективность и недостоверность источников, таких как мемуары и переписка, а также на невозможность для современного человека в полной мере понять нравственные ориентиры и «поведенческий код» декабристов: «С полной определенностью мы выяснили только то, что декабристы были люди беспокойные. Родным и близким приходилось с ними несладко».
Тут же писатель выделяет три идеологические схемы — самодержавную, либеральную и советскую, — воспринимавшие декабристов соответственно как преступников, героев и хороших, но ограниченных своим дворянским сознанием протореволюционеров. Дистанцируясь от этих схем, Иконников-Галицкий намечает собственную, четвертую, которую можно приблизительно обозначить как «прагматично-обывательскую» и в которой находится вполне уютное место сослагательному наклонению. Так, если бы Пестелю повезло составить хорошую партию до отставки своего отца, генерал-губернатора, то, может, никакого восстания бы и не случилось: «Сватовство, вполне вероятно, было бы благосклонно принято, сын сибирского генерал-губернатора женился бы на прекрасной Изабелле, обзавелся детьми, озаботился хозяйством и карьерой, как это сделает чуть позже его брат Владимир... Забыл бы о заговоре».
Рассуждая на протяжении всей книги о том, что декабристы зачастую играли в масонов, карбонариев, борцов с тиранией и «агентов светлого будущего», на последних страницах Иконников-Галицкий и сам пытается поиграть — в рационального историка и социолога, хотя и не без легкой самоиронии: «Нахмурив брови и сделав серьезное лицо, мы попытаемся высказать наше понимание закономерности декабристского феномена». Этот феномен писатель определяет как «надлом сословной системы, на которую опиралось самодержавие. Ведущее сословие — дворянство — раскололось от перенапряжения, подобно тому как ранее раскололась русская церковь, и отколовшаяся часть попыталась уничтожить самодержавную власть».
Похвалив самого себя за ловкость формулировки, Иконников-Галицкий снова отходит от рациональных закономерностей в сторону «необъяснимого», которого все равно много остается в истории декабристов, и торжественно объявляет, что «случайность есть непосредственное явление Божьей воли». А последняя, несомненно, заключается в том, чтобы упомянутые в книге борцы за идею, пусть порой и довольно туманную, все-таки «не исчезли в равнодушном тумане прошлого, а запечатлелись в акварелях и гравюрах, в стихах, прозе, спектаклях, фильмах и песнях — в исторической памяти и культурном коде русскоговорящих поколений».
