Некарантинная галерея: Третьяковка представила графику рубежа XIX-XX веков
Приглушенный свет, запрет на съемку даже смартфоном и, конечно, обязательное ношение масок — со всем этим придется смириться желающим посмотреть первую посткарантинную выставку в основном здании Третьяковкой галереи: «Предчувствуя XX век». Графика из фондов музея демонстрируется в самых последних залах и оказывается своего рода постскриптумом к повествованию об отечественной истории искусства до эпохи авангарда. Но впечатляет не менее сильно, чем предшествующие шедевры.
Творческая лаборатория
Как известно, работы на бумаге нельзя показывать дольше нескольких месяцев. Затем листы должны «отдыхать» от света. Поэтому Третьяковка регулярно обновляет экспозицию последних залов. Очередная «глава» этой истории совпала с открытием Пушкинского музея, где зрители смогли увидеть масштабную выставку графики из фондов ГМИИ — «От Дюрера до Матисса». И хотя различий у проектов больше, чем сходств, сопоставить их все же стоит.
И там и там — сплошь первые имена. В ГМИИ, разумеется, акцент на зарубежных мастерах, в Третьяковке — только наши соотечественники: Васнецов, Репин, Ге, Серов, Врубель, Борисов-Мусатов. В обоих случаях отбор превосходен: ничего случайного, «до кучи», при этом работы максимально разнообразны в плане техники (гуашь, пастель, акварель, карандаш и т.п). Но на фоне этих перекличек особенно наглядна концептуальная разница.
Если в Пушкинском зрителю показывают отдельные жемчужины каждого автора, вместе выстраивающиеся в протяженную (пять веков!) линию истории искусства, то Третьяковка приглашает нас в творческую лабораторию каждого из шести гениев, показывает не вершинные достижения как таковые, а постепенную «кристаллизацию» характерных стилевых черт. Поэтому художники представлены целыми сериями. У Виктора Васнецова это эскизы к росписям Владимирского собора в Киеве, у Николая Ге — предварительные штудии для двух вариантов «Распятие», у Михаила Врубеля — иллюстрации к изданию произведений Лермонтова...
Слом эпох
Многие работы связаны с известными полотнами: например, карандашный набросок Иды Рубинштейн авторства Валентина Серова показывает, из чего вырос знаменитый портрет, хранящийся в Русском музее. Скандальная худоба и угловатость модели были заложены уже здесь, в предельно выразительных, но при этом пластичных линиях. С рисунком соседствует ню безвестной модели — ее поза менее эксцентрична и оригинальна, но само ощущение в чем-то схоже. На смену пышнотелым красавицам XIX столетия пришли утонченные, неестественно хрупкие, будто бесплотные барышни Серебряного века.
Эта выставка — не только про искусство, но и про эпоху. Точнее, слом эпох. Время, когда сказочник Васнецов приближается к символизму и переосмысливает лубок (кстати, на днях собрание Третьяковки пополнилось редким литографическим изданием «Песни о вещем Олеге» с рисунками Виктора Михайловича, — это развитие той же линии), у реалиста Ильи Репина вдруг появляются импрессионистичные, восхищающие беглым штрихом зарисовки революционных демонстраций, а еще один передвижник Николай Ге доходит едва ли не до экспрессионизма. В зале, отведенном под его работы, буквально физически ощущаешь боль и ужас событий на Голгофе.
На эскизах к «Распятию» нет евангельского смирения, высокий трагизм уступает место крику отчаяния. Такова и сама картина, первая версия которой хранится в Музее д’Орсе. Но в рисунках спонтанность, кажущаяся хаотичность линий только усиливает впечатление. Особенно запоминается фронтальное изображение лица с полубезумным взором и спутавшимися, всклокоченными волосами. Много ли у него общего с благообразными страдальцами на «Распятиях» прошлого?
Прощальная симфония
Пугающий звон сумасшествия слышен и в зале Врубеля. Помимо лермонтовской серии здесь преимущественно работы 1903–1906 годов, когда художник уже вовсю боролся с душевной болезнью. Показателен пастельный автопортрет этих лет. Образ щеголеватого, утонченного мастера с папироской в руке и красным платочком в кармане будто тонет в мрачном мареве. В похожей манере написан и портрет Забелы-Врубель, жены и музы гения, когда-то ставшей моделью для «Царевны-Лебедь». Её лицо едва намечено и размыто, но складки одежды и фон вокруг переливаются, мерцают, как освещенные кристаллы. Это уже не просто изображение спутницы жизни, а мистический образ.
Остальные вещи не менее интересны. Среди магнетически воздействующих Демонов и Серафимов зритель может заметить два казалось бы нетипичных для Врубеля карандашных пейзажика 1903–1904 годов. Но не стоит пробегать мимо: реалистическая манера здесь сочетается с неожиданным композиционным и сюжетным решением. На одном изображен сугроб, увенчанный лесными зарослями, на другом — забор и жутковатые, охватывающие и прорывающиеся через него голые ветви деревьев. Лишь на заднем плане там просматриваются строения. Тоже метафора надвигающего помутнения рассудка?
Мотив отдаленной усадьбы развил еще один автор с трагической судьбой, имя которого связано почти только с XX веком. Работы Виктора Борисова-Мусатова завершают экспозицию, и это прощание не только со зрителем, но и с прекрасным, идеализированным миром. В написанном менее чем за год до смерти 35-летнего живописца «Сне божества» домик с колоннами изображен в центре, но вдали, под идиллическими облаками. А он него — дорожка, по которой пришли две барышни. Одна склонила голову на плечо другой — в точности как изваяние ребенка на постаменте, перед которым они застыли.
Еще одно предсмертное крупное произведение — акварель «Весенняя сказка». Резвящиеся девушки странным образом не заражают весельем. Напротив, ниспадающие линии ветвей деревьев, будто стекающие к зеркальному пруду вокруг лужайки, читаются как метафора увядания, растворения иллюзии, слишком прекрасной, чтобы быть правдой. Наверное, такими работами и надо провожать зрителя, убаюкивая его после встречи с драматическими сюжетами прошлого и предлагая хотя бы на время забыть о тревогах дня сегодняшнего.
